Игры богов - Страница 28

На свое счастье, степняки убить никого не успели, поэтому большей частью остались живы. Живых погрузили на телеги и к полудню отвезли к царскому дворцу. Туда же прибыли и жители подвергшихся нападению сел, чтобы поинтересоваться у царицы, собирается ли она защищать их жизни, дома, скот и честь их жен.

К селянам присоединились и прибывшие на заработки жители других деревень. С каких таких делов, рассудили работники, им отстраивать город, когда кто ни попадя будет теперь слоняться по деревням. Кто-то даже попытался кинуть клич: «По домам!»

К собравшимся вышла царица. Внимательно осмотрела пленных. Вздохнула. Отпускать работников было никак нельзя. Оставлять пролом без прикрытия – тоже. Никто толком не знал, сколько бойцов может выставить степь, но то, что их будет больше, чем имеющихся в Семивратье войск вкупе с городской стражей, царица не сомневалась.

Толпа ждала и не переставала при этом увеличиваться. Подтягивались горожане, которые поняли, что следующий набег может оказаться куда более кровавым и массовым. И прийтись он мог не на села, а на сам город.

Царица смотрела на толпу, но видела отчего-то только улыбающееся лицо своего супруга и обугливающуюся с краев к середине полосатую шкуру на своем ложе.

Тишина. Даже прихваченные из пострадавших сел дети молчали. Только пьяные степняки оглашали храпом площадь перед дворцом. И в это время кто-то (так и не поняли, кто именно) вдруг выкрикнул из толпы:

– До каких же это пор боги издеваться над нами будут?!

В крике этом были надрыв и злость, словно прорвало человека неожиданно для него самого, словно только что он сам понял, насколько хреново жить на белом свете. Отреагировать на этот крик люди не успели, потому что с другой стороны, со стороны моря, от храма Морского бога, послышался другой вопль.

Кричала женщина, долго и страшно, словно увидела что-то такое, что поразило и испугало ее насмерть. На крик метнулись стоявшие у дворца стражники, расталкивая на ходу толпу. Остальные стояли неподвижно, словно окаменев.

Крик оборвался. Женщина замолчала, потеряв наконец сознание от ужаса. Замерли и стражники. Они увидели тех, кто испугал женщину.

Их было трое. Именно было, потому что двое из трех были мертвы. И еще эти двое из трех были не просто мертвы. Словно кто-то гигантский рвал их тела на куски, аккуратно складывая оторванные части в кучу.

Так дети иногда обрывают лапки и крылья у пойманных жуков. Лапку за лапкой, просто так, механически, не ощущая ничего, кроме тусклого необъяснимого желания. А оторвав, сразу же забывают.

Вот и о третьем человеке, видимо, забыли. Он сидел на мостовой раскачиваясь и что-то бормотал, глядя перед собой погасшими глазами. Ребенок не успел домучить третьего жука и убежал, оставив его, измятого и изломанного, но живого. Едва живого.

Правая рука была вывернута из плеча и висела, словно веревочная, ладонью наружу. Откуда взялись эти… этот человек и то, что осталось от двух других, понять никто и не пытался. Если происходит что-то неожиданное, то это явно рука богов, их воля и их деяние. Гораздо важнее было понять, кого именно коснулось это деяние и что оно может принести другим.

– Кто это? – спросил один из стражников, ни к кому не обращаясь конкретно.

– А демон его знает, – ответил другой стражник. Калека словно услышал их разговор, медленно, с натугой поднял взгляд на говоривших. Лицо дернулось, словно сведенное судорогой. Еще раз. Искривился рот.

– Нельзя! – Пронзительный крик вырвался из глотки калеки, ударил стоящих в лицо и взлетел над городом. – Нельзя!

Кричащий попытался встать, но ноги не удержали его, и он упал, тяжко рухнул лицом и грудью на мостовую. Но крик не прекратился.

Слова отскакивали от мостовой и били в людей, как в кегли.

– Нельзя! Нельзя! – Калека полз к людям, извиваясь всем телом и оставляя за собой кровавый след.

Теперь стало видно, что одна нога его сломана и держится лишь на лохмотьях плоти.

– Нельзя умышлять на богов! – выкрикнул калека и закашлялся. – И на богинь нельзя, и на богов! Они… Смерть… Сотни рук… голов… смерть… Нельзя…

Калека замер, и стражник, стоявший ближе всех к нему, подумал, что тот умер. Стражник шагнул вперед, наклонился, чтобы взглянуть в лицо.

Глаза упавшего открылись. Стражник шарахнулся назад, поскользнулся и свалился, гремя доспехами и щитом. Шлем слетел с головы и покатился к калеке. Стражник на четвереньках отполз к толпе и встал.

– Мы только говорили… – сказал калека, – только говорили… А он… а потом… Больно ведь… Пацан так кричал, так кричал… А он говорил… говорил… что нельзя, что грех, что даже думать о таком – грех… что смерть, что каждый… Нельзя! – выкрикнул калека снова и забился в судороге.

Капли крови упали в пыль, превращаясь в комочки грязи.

Из замершей толпы выбрался Зануда. Кряхтя присел возле лежащего.

– Я ж его знаю, – сказал Зануда и оглянулся на людей. – Это ж Медведь. Мы вчера с ними вот тут возле храма сидели. И вот…

Зануда выпрямился, обошел что-то шепчущего Медведя и подошел к останкам двух его земляков.

– Ну да, – сказал Зануда. – Вот с ними. Они из одной деревни… Лохи от сохи…

Медведь выкрикнул что-то снова, что-то неразборчивое, и затих.

– Я домой пошел, а они… – Зануда вдруг почувствовал слабость в ногах и сел на мостовую, прямо в кровь. – Я ж тоже мог, мать твою…

Из храма Морского бога вышел жрец. На него обратили внимание только тогда, когда он, остановившись возле сидящего на мостовой Зануды, поднял руку к небу и зычным голосом провозгласил:

– Каждый, кто дерзнет!..